Я следовал его совету — смеялся, когда убивал. Позволял ледяному ветру трепать мои волосы, подставлял лицо каплям горячей крови. Я мчался далеко, во весь опор, вынуждая братьев догонять меня. Был подобен беркуту — охотничьему орлу, который, свободный от пут, взмывает ввысь у горизонта на воздушных течениях.

Вот кем мы были тогда, вот чем были мы все — минган Касурга, Братство Бури.

Наше название и звание — по нему мы отличали себя от других.

Между собой мы именовались Смеющимися убийцами.

Остальная Галактика пока еще не знала нас.

Но все изменилось. Вскоре после Чондакса мы с головой окунулись в дела Империума; нас втянули в войну, зарождение которой мы пропустили, о причинах которой мы ничего не ведали. Силы, что едва знали о нашем существовании, внезапно вспомнили о нас, и вопрос нашей верности оказался важным и для богов, и для смертных.

История этой войны еще не написана. Сейчас, когда я взираю на звезды и готовлюсь шагнуть в огонь, что мы обрушим на них, мне неведомо, куда заведет нас судьба. Возможно, происходящее станет величайшим из деяний нашей расы, ее последней проверкой перед вознесением к всеобщему господству.

Но, будучи честным с самим собой, я почти не верю в это. Мне кажется более верной мысль, что случилось нечто ужасное, что политика и стратегия долгоживущих мудрецов потерпели неудачу и надежды людей повисли над бездной на шелковой нити.

Если так, то мы будем драться до последнего, испытывая в битвах нашу отвагу, делая то, ради чего были созданы. В этом для меня нет радости. Я не стану смеяться, убивая тех, кого всегда любил как братьев. Нынешняя война будет иной. Она изменит нас — возможно, так, что сейчас мы даже не подозреваем об этом.

Сталкиваясь с настоящим, я нахожу некоторое успокоение в прошлом. Не забываю, как мы сражались прежде: бездумно, живо, самозабвенно. Из всех миров, где тяжко бился легион, я с наибольшей теплотой вспоминаю Чондакс. Никогда бы не смог возненавидеть эту планету, сколько бы крови нам ни пришлось пролить ради нее. Именно там я в последний раз охотился так, как привык от рождения, — неудержимо и свободно, будто сокол, пикирующий на добычу.

И, самое главное, ничто не сравнится с впечатлениями от решающего поединка. Если даже я увижу гибель всего сущего, разбитые стены Императорского Дворца и пожираемые огнем степи Чогориса, то все равно буду помнить, как сражался Хан. Его совершенство навеки замерло во времени, и ни единой злобной силе не изгнать того, что Каган совершил тогда, перед моими глазами, на последней вершине Белого Мира.

Если бы Есугэй был там со мной, он отыскал бы верные слова. Я вряд ли достаточно одарен для того, чтобы произносить речи, но, случись говорить, сказал бы так: было время, недолгое время, когда люди дерзнули бросить вызов небесам и облачиться в одеяния богов. Возможно, мы забрались слишком далеко, слишком быстро, и теперь наше высокомерие грозит погубить всех нас. Но мы рискнули, увидели главный приз и протянули к нему руку. В отдельные мгновения, крохотные осколки времени посреди безбрежной вечности, перед нами мелькали образы того, чем мы можем стать. Я видел один из них.

Поэтому мы были правы, пытаясь. Мы были вправе попробовать. Каган показал нам это, не столько тем, что говорил, сколько тем, что делал. И тем, чем он был.

Именно поэтому я не стану сожалеть о выбранном нами пути. Когда придет час, я выйду против омраченных небес, держа образ примарха перед мысленным взором, черпая из него силы, используя его, чтобы стать таким же смертоносным и непокорным, как Хан. И когда неизбежная смерть наконец явится за мной, я встречу ее, как полагается: с клинком в руках, сузившимися глазами и воинской клятвой на губах.

«За Императора, — скажу я, дразня судьбу. — За Хана».

ДЖОН ФРЕНЧ

ЗМЕЙ

Колдунья пристально смотрела на Тороса. Руки ее были красны до локтей, а одежды из белого шелка отяжелели от запекшейся крови и пота. У ног женщины подергивался освежеванный, но еще живой человек. По лезвию ее серебристого кинжала стекала алая влага, и на острие клинка образовалась крупная капля, что блестела черно-красным в свете пылающих углей. Вокруг толпились изумленные последователи чародейки, не понимающие, что именно они видят или как именно им следует поступить.

Культисты уже много раз проводили такие ритуалы и считали, что о них никто не знает, однако Торос и его жрецы просто вошли в самый разгар обряда, как будто по приглашению.

Глядя в глаза колдуньи, Торос спрашивал себя: кого же сейчас видит она? Посланника богов? Чудовище? Откровение во плоти? Он скинул темные покровы, под которыми таил свою истинную суть во время странствия, и появился здесь в том же обличье, что и на Давине, — в грубой одежде, худой, с длинными руками и ногами. Запястья и шею Тороса охватывали золотые крученые браслеты и ожерелье — змеи с глазами из красных самоцветов. Позади, крепко сжимая посохи в чешуйчатых руках, стояли пятеро его жрецов, закутанные в светло-серые одежды. Из узких прорезей под их лбами смотрели на мир немигающие красные глаза.

Ритуал совершался в железной пещере, расположенной под огромными промышленными печами. На высоком потолке сияли устья камер обжига, испускающие волны жара. Культисты собирались тут годами, и Торос ощущал пролитую в вертепе кровь и произнесенные ими молитвы как некий зуд на краю восприятия.

Ему здесь не нравилось. Не нравились запах железа и смутная вонь разумов, обладатели которых наводняли кузницы. Торос пришел сюда лишь по воле богов, желавших заполучить этот мир еще до начала войны. Планету ждало перерождение, что было высочайшим благом для столь недостойного места. Все началось с последователей колдуньи, набившихся в пещеру, но и они еще не видели истинного лица тех, кому служили.

Торос качнул головой, и чародейка задрожала под его взором. Она боялась; жрец чувствовал ее острый ужас, словно приправу к человечьему смраду в воздухе каверны. А почему бы колдунье и не испугаться? Она привыкла к власти, к тому, что люди исполняют ее приказы, но теперь явился посланник ее богов, и женщине больше не нравилось обличье сил, перед которыми она преклонялась. Торос не гадал — он видел это в зеркале ее глаз.

+Оно приближается, о возвышенный.+

Услышав в своем разуме призрачный шепоток одного из спутников, Торос улыбнулся.

+Да, родич мой,+ ответил он. +Час близок. Боги укажут нам путь.+

Освежеванный человек на полу затрясся в приступе кровавой рвоты, после чего затих. Чародейка, забыв о жертвоприношении, уже не смотрела на него. Остальные культисты неподвижно стояли на коленях. Резкий аромат их страха казался Торосу запахом благовоний.

Скоты. Скоты, ведомые собственной злобой и завистью. Скоты, которые лелеют свою мелкую ненависть, мечтают вырвать власть из рук нынешних правителей. Ничего неожиданного: подобные желания роднят смертных с богами, но люди при этом все равно остаются стадом, ждущим пастуха с кнутом. Они, слабые и отчаявшиеся, называли свой культ «Восьмеричной дверью», но в душах своих никогда по-настоящему не верили, что на их молитвы ответят.

— Кровью, семью серебряными дорогами и пятью чашами ночи, — затянула колдунья дрожащим голосом, подняв кинжал и указав им на Тороса, — я связываю тебя и повелеваю тебе…

Жрец медленно покачал головой, неотрывно глядя женщине в глаза.

— Маленькие твари, — прошипел он, шагнув вперед. — Жалкие твари.

Вокруг Тороса собирались тени и шепоты, что гладили его кожу и заполняли пещеру. Боги благословили… нет, сотворили его ради этого мига. Когда-то мать привела в ложу Змея искаженное дитя с красными глазами избранного. Когда-то он заглянул за пределы сна и мельком увидел богов. Все это было лишь подготовкой. За стенами этой пещеры лежала планета, и в небе ее висели звезды, вокруг которых кружились в вечном танце иные миры. Все они спали, все они ждали новой эпохи, не подозревая о ее приближении. И боги провели Тороса через море душ, сюда, в этот день и час, чтобы он помог уснувшему Империуму пробудиться.